Вельяминовы. За горизонт. Книга 3 - Нелли Шульман

– Хупу поставят в главной синагоге империи, на меньшее я не согласна… – Джованни мягко отозвался:

– Здание разрушили в блице, милая моя, в сорок первом году… – Клара поджала губы:

– Я помню. Есть и другие здания, тоже исторические… – она колебалась между старейшей синагогой страны, Бевис Маркс и храмом в Вестминстере:

– Бевис Маркс сефардская синагога, – напомнила себе Клара, – но у Тиквы есть сефардская кровь по отцу. С тамошними раввинами я договорюсь… – сняв мерки Тиквы, Сабина обещала прислать из Израиля наброски для свадебного платья:

– Нехорошо так думать, – Клара вернулась к столу, – но удачно сложилось, что Тиква сирота. Иначе она бы пошла к хупе в Льеже или даже в Израиле… – Клара не хотела отпускать детей, как она называла сына и его невесту, от себя:

– Они думают на континент вернуться, пусть возвращаются… – Клара замешивала тесто, – Европа не Америка и не Израиль… – потеряв в Израиле мать, пережив случившееся с Аделью, Клара побаивалась страны:

– Но старшие туда едут, – вздохнула она, – хотя у Инге работа, а Адель с Генриком должны отдохнуть… – она так и не поговорила с девочками:

– Не время еще, – решила Клара, – и потом, они близки. Они сами все устроят, может быть даже в Израиле… – ей отчаянно хотелось внуков:

– Надо намекнуть Тикве, – подумала женщина, – пусть они ездят по театрам. За малышом мы присмотрим. Пауль любит детей, всегда с ними возится. Джованни скоро уйдет в отставку из Британского музея… – муж, правда, не намеревался прекращать лекции:

– Я профессор, милая моя, – смешливо говорил он, – я не брошу студентов… – из духовки пахнуло жаром, Клара сунула коржи на противень:

– Обед семейный, – она обвела взглядом стол, – как обычно, на три десятка человек…

Женщина невольно улыбнулась. Марта вчера привезла в Хэмпстед запеченную ветчину. После церемонии в Бромптонской оратории, они несколькими машинами возвращались в Хэмпстед. Клара загибала пальцы:

– Картошка на гарнир, молодая спаржа, русские пироги… – она склонилась над тетрадью, – Лаура теперь мяса не ест, Ева вегетарианка… – она крикнула:

– Пауль, принеси кислую капусту из кладовки… – дверь приоткрылась, Томас важно прошел к миске. Черная шерсть лоснилась в рассветном солнце:

– Он погулял и умылся… – Пауль помялся на пороге, – я тоже умылся, мамочка… – Пауль всегда называл Клару матерью. Он причесал редеющие, светлые волосы, но криво застегнул воротник фланелевой рубашки. Клара погладила его по щеке:

– Ты молодец, мой хороший мальчик. Принеси капусту и сделаем глазурь для торта… – Пауль захрустел огрызком морковки:

– Я помню торт, – серьезно сказал он, – его бабушка готовила. Скоро ты увидишь бабушку… – он прижался головой к плечу Клары. Женщина аккуратно привела его пуговицы в порядок:

– Он не понимает, что говорит. Наверное, он вспомнил могилу мамы в кибуце… – Клара осторожно спросила:

– Я увижу бабушку в Израиле, милый… – Пауль помотал головой:

– Нет, – он обвел рукой кухню, – здесь, в Праге… – Клара скрыла улыбку:

– Ева с Маргаритой объясняли, что у него нет чувства времени. Он думает, что ему десять лет, как в тридцать восьмом году… Господи, – поняла Клара, – сын Аарона служит в армии. Как время летит, могла ли я подумать тогда, что все так обернется… – детские пальцы Пауля легли в ее руку:

– Будут малыши, – нежно сказал он, – много. Девочка, мальчик, еще девочка… – раскосые, голубые глаза заблестели, – тоже Клара. Но ты их не увидишь, мамочка, ты пойдешь к бабушке… – он погладил Томаса за ушами:

– Сейчас все принесу. Какая будет глазурь, мамочка… – Клара улыбнулась:

– Лимонная, но для тебя мы сделаем карамельную… – Пауль не любил лимоны:

– Спасибо, мамочка… – дверь в подпол заскрипела, Клара вспомнила:

– Две девочки и мальчик, но он не сказал, от кого. Он болтает все, что в голову взбредет… – поставив на плиту какао Пауля, она занялась тестом для пирогов.

Белый мрамор алтаря устремлялся к фигуре Мадонны с младенцем на руках. Золотые нимбы слепили глаза. Статуя тонула в розах, оставшихся после пасхальных торжеств. Аромат увядающих цветов смешивался со стойким запахом ладана.

В Берлине Густи отвыкла от пышных церквей. Она ходила к воскресной мессе в небольшой храм неподалеку от ее квартирки в Далеме. Чаще, вместе с Александром, Густи навещала довоенной постройки церковь святого Фомы Аквинского, на Шиллерштрассе. Александра крестили в этом приходе:

– Тогда Берлин не так сильно бомбили, – вздохнул юноша, – мама рассказывала, что мой отец приехал с фронта на праздник… – он помолчал, – потом церковь, как и наш дом, пострадала при налете. Мама погибла, меня вырастила тетушка Лотта, она так и не вышла замуж… – в квартире герра Шпинне, несмотря на пожар, после бомбежки, сохранились альбомы в бархатных обложках. Густи помнила лица его родителей и бабушки с дедушкой:

– Он коренной берлинец, его отец и дед преподавали в той же гимназии, что заканчивал сам Александр… – здание стояло неподалеку от дома герра Шпинне, – они были учителями истории, поэтому Александр тоже хочет стать историком… – отец юноши принадлежал к НСДАП:

– Только номинально, – заметил герр Шпинне, – на бумаге. Членства в партии требовали от всех учителей. Нацисты не доверяли воспитание молодежи подозрительным лицам… – с началом войны в Польше отец Александра пошел добровольцем на фронт:

– К той поре дедушка и бабушка умерли, – объяснил юноша, – ты видела их могилы, рядом с тетушкой Лоттой…

Кладбище в Шарлоттенбурге почти не пострадало в боях за Берлин. Густи помнила гранитные памятники, немного посеченные шрапнелью. Она даже приносила цветы к надгробиям. В ушах, перебивая латынь священника, зазвучал мягкий голос Александра:

– В сороковом году папа приехал в отпуск из Польши. Он встретил мою маму в Груневальде, на озерах. Они быстро поженились, тогда люди долго не раздумывали. Летом сорок второго года родился я… – отец Александра сгинул в сталинградском котле:

– Он только один раз меня видел… – сказал юноша, – на крещении. К сожалению, альбом с его фотографиями из России погиб в пожаре… – памятуя о знании Невестой русского языка, на Лубянке решили не усложнять легенду:

– Судя по всему, она дотошная девушка, – заметил кто-то из историков, – она может прицепиться к мелочи, начать подозревать Скорпиона… – берлинскую часть истории герра Шпинне тщательно подготовили и отрепетировали:

– Александр сирота, он не помнит родителей… – Густи повертела гранатовый браслет на запястье, – но он много рассказывал мне о тетушке Лотте… – тетя герра Шпинне умерла, когда юноша учился в гимназии:

– Заканчивал школу я один… – Александр коротко улыбнулся, – но потом у меня появилась ты, милая… – Александр знал, что мать Густи погибла в блице, что истребитель ее отца сожгли русские, после войны:

– Сейчас все закончилось, – он привлекал девушку к себе, – хватит воевать. Германии и всей Европе нужен мир. Но нельзя забывать о русских, они рядом и могут позариться на Западный Берлин… – Густи нашла глазами изящную голову тети Марты, в шляпке итальянской соломки:

– Тетя Клара тоже покрыла голову… – Густи, как и Маргарита с Евой, обошлась без шляпы, – кажется, она плачет… – дядя Джованни сунул жене очередной носовой платок. Лаура сидела на первом ряду знакомых Густи с детства скамеек темного дерева. Девушку окружали сестры-бенедиктинки, в черных платьях и белых апостольниках:

– Она наденет черное, когда произнесет монашеские обеты, – вспомнила Густи, – если она вообще их примет, в чем я сомневаюсь… – Лаура носила светлое платье с кружевной вуалью:

– Сабина с Аделью тоже в шляпках, хотя они не католички… – Густи услышала шорох разворачиваемой фольги, – модели делала Сабина… – запахло шоколадом, она шепнула брату:

– Потерпи, немного осталось. Потом мы поедем к тете Кларе на обед… – баронет отозвался сквозь набитый рот:

– Очень долго это у вас, у англикан быстрее. Я расту, я проголодался… – тетя Марта что-то сказала на ухо Инге, сидящему по ее левую руку. Густи следила за движением тонких губ цвета черешни:

– Она поверила мне, когда я заявила, что понятия не имею, кто это такой… – рассмотрев рисунок, Густи сначала хотела возмутиться, однако одернула себя:

– Нельзя подавать